ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Что же касается атеистов, то чем страшнее становится наш мир, тем меньше слышны они. Кто-то сказал: «В окопах нет атеистов». Атеисты с удовольствием обвинили бы в надвигающимся безумстве человечества Бога, но ведь они — атеисты.

Марк Львовский

ОБ УШЕДШЕМ ДРУГЕ

(и немного о себе)

Аарону Гуревичу посвящается

Глупее тех, кто утверждает,
что Бог есть, могут быть только те,
кто Его отрицает!
Карл Густав Юнг

— 1 —

…Одним из самых радостных событий среди обычных, вяло текущих будней был всеизраильский, увы, только раз в году, на праздник Суккот, сбор «отказников», их семей и вообще всех, кто того пожелает, на поляне леса Бен-Шемен, на поляне, пышно названной «Парком Алия» или «Израильскими Овражками» — это второе название было в ходу у бывших москвичей, тоскующих по былым подмосковным Овражкам…

Вообще-то, поляной означенное место называть нельзя. Скорее, это чуть приподнятый над равниной лесной полуостров с редкими на нём деревьями, в основном соснами, невеликими кустами, вытоптанной травой и десятком массивных деревянных столов, ногами вкопанных в землю и окружённых с двух сторон грубыми, прочными деревянными скамьями.

В сердцевине «отказной» поляны установлен массивный камень с вырубленными в нём ступенями и возлежащими на них тяжёлыми чёрными цепями — символика, понятная всем, даже поднявшимся в Израиль из России по удобным ступенькам и, уж конечно, без цепей на шее…

В Суккот, в день «великого» сбора, между деревьями натягивались стенды — белые полотнища с наклеенными на них фотографиями, посвящёнными предыдущим сборам и тем, кто на поляне больше никогда не появится. Как щемило сердце от фотографий ушедших! Ещё год назад они были здесь, ты разговаривал с ними, вспоминал обязательно о чём-то смешном, пил с ними водку… Чудо этой славной поляны — она заставляла крепче любить живых, чаще вспоминать об ушедших и благословлять судьбу, давшую тебе ещё год жизни…

Ах, как было волнительно, когда одна за другой к подножию поляны подкатывали машины, и из них выскакивали, выползали или с достоинством выходили герои «отказа». Крики и объятия. Поцелуи и хлопанье по плечам. Вот, тяжело опираясь на палку, медленно взбирается на поляну в сопровождении жены Маши грузный Володя Слепак; со скоростью молодых оленей взлетают Престин и Кошаровский; неторопливо, но уверенно, с неизменной улыбкой — Паша и Мара Абрамовичи, с некоторой величавостью — Бегун, с ироничной, отеческой, чуть снисходительной улыбкой — раввин Илья Эссас… И уже показались лица «боссов» — Анатолия Щаранского и Юлия Эдельштейна… Дух захватывает!

Официальную часть, всегда посвящённую какому-либо событию ждали с нетерпением и с ещё большим нетерпением ждали её завершения. Затем толпа сгонялась для коллективного фотографирования, после чего — пьянка. В меру, конечно — знаете ли, возраст, за рулём многие…

Одним из самых инициативных организаторов ежегодных сборищ в нашем парке, счастливый от происходящего, немного выпивший мой друг Аарон Гуревич спрашивает меня:

— Когда нас не станет, дети наши будут приходить сюда?

— Батенька, приходи ко мне с этим вопросом лет, эдак, через десять, ладно?

Нет, конечно мы выпивали. А как же? Но в меру. В ту меру, которая дозволяла без приключений добраться на машине до дома. Да, у многих из нас были машины. И у Аарона, и у меня, и у тысяч других. Любовь к Израилю вполне дополнялась неплохими условиями жизни.

Аарон был человеком самозабвенным. Отдавшись какому-либо делу, забывал не только себя, но и свою семью, и работу. Однажды это привело к трагедии — его уволили, ибо целиком посвятив себя делу организации выше описанного парка «Алия», занятый бесконечными телефонными переговорами и встречами, он практически перестал работать, что, в конце концов, окончательно вывело из себя начальство. Парк построили, Аарон стал безработным, а славу вдохновителей и строителей парка заслужили иные люди, весьма достойные, сделавшие много для создания парка, но почему-то его имя рядом с их именами упоминалось не часто. Он проглотил это. И не оттого, что так уж чуждо было ему честолюбие, но бороться с этой несправедливостью ему даже не приходило в голову. Да и как бороться? Бить себя кулаком в грудь? Отталкивать других с криком «это я»? Чушь какая-то… Главное — есть парк…

— Аарон, — кричал на я него, — почему ты не рассказываешь, что принимал такое деятельное, чуть ли не главное, участие в строительстве нашего парка? Что за дурацкое самоуничижение? Во имя чего эта странная скромность?

— И ты называешь это скромностью? Вот что недавно я услышал на лекции одного молодого рава, редкого умницы. Послушай…

Известный раввин Давид по ложному обвинению был вызван на допрос. В ходе допроса следователи вдруг заговорили между собой по-французски. Но рав Давид прекрасно владел французским языком и услышав, что его судьи заговорили на этом языке, встал и отошел в угол комнаты, откуда ему не был слышен их разговор. Заметив это, один из следователей крикнул: «Почему ты ушёл со своего места?» И рав Давид ответил: «Вы заговорили на французском языке, чтобы я не понял, о чём вы говорите. Но я хорошо знаю этот язык, и получилось, что я невольно, против вашего желания, подслушиваю. Поэтому я и отошёл в сторону». Вот она — скромность. А ведь в этой беседе на французском рав Давид мог услышать вещи, наиважнейшие для его дальнейшей судьбы! И его, конечно, отпустили! Судьям мгновенно стало ясно, что такой человек не мог совершить преступления, в котором его обвиняли.

Потеряв работу, Аарон начал, где возможно, подрабатывать. Глаза его становились всё более печальными, и я часто заставал Аарона в состоянии глубокой задумчивости. Впрочем, он не делал тайны из своих мыслей и переживаний — он начал трудное восхождение к Богу… Удел многих, не слишком счастливых, людей.

…И вот, Аарона, моего друга, не стало.

…Я не собирался писать биографический очерк о нём. Я толком и не знал его биографию. Да и зачем мне было знать? И в голову не приходило, что пригодится. Это о великих нужны подробности… А о друзьях…

Аарон был обычным советским человеком, разбуженным вирусом сионизма, то есть, познавшим, что он еврей. Познавшим, где его место в жизни. Родился он в 1938 году.

Подали Гуревичи документы на выезд в Израиль в марте 1974 года

Я подал документы на выезд в 1971 году.

Я стал «отказником» по причине работы в секретном «ящике».

Аарон стал «отказником» по причине секретности жены Гали — тоже в каком-то «ящике» работала…

В отказе Аарон был вполне активен. Занимался постановками «Пуримшпилей», организацией отдыха для детей отказников, организацией кружков по изучению иврита и так далее. Отсидел 15 суток тюремного заключения после коллективной демонстрации в приёмной Верховного Совета СССР. Были обыски у него дома. Как-то рассказал мне, что чекисты, вытащив мешок «компромата», часть его забыли на столе. Аарон быстро спрятал оставшийся «компромат», в котором оказалось и моё длиннющее стихотворение «Пурим», но чекисты вернулись, потребовали спрятанное назад, добавив, что «не хорошо хапать чужое».

С работы, как не старалось начальство, его не выгнали. А за что? Он прекрасно справлялся со своими обязанностями. Ни уговоры, ни угрозы на него не действовали. Предприятие, на котором он работал, не было секретным; Аарон, несмотря на давление, оказываемое на него на работе, понижение в зарплате, отстранение от некоторых видов рабочей деятельности, сам принципиально не увольнялся. Это было актом борьбы против произвола властей, и он отстоял своё «священное» право работать. Его не посмели уволить даже после ареста на 15 суток, после обысков у него дома, после визитов КГБ на его предприятие, а начиная с 1980 года власти вообще не настаивали на увольнении «отказников» и подавших документы на выезд, полагая, что работа отвлечёт их от активной сионистской деятельности. И начальство вместе с КГБ, грубо говоря, плюнули на Аарона. Благо предприятие не было секретным — что-то, связанное с лесом, дровами и начинающими входить в моду компьютерами.

Две дочери: до решения уехать в Израиль родилась Лена, уже в отказе — Геула. Разница в именах точно отражает разницу в идеологии…

В Америке проживал его старший брат, человек, таинственный для меня, погружённый в свои думы о морали, о человечестве, о Боге, и оттого, естественно, занимавшийся стихотворчеством. Аарон не раз давал мне читать его стихи — грустные раздумья умудрённого жизнью человека, но лишённые живинки, юмора. Не было желания прочесть ещё раз. Но это сугубо моё личное мнение.

У нас с Аароном в отказе были вполне дружеские отношения. Но сдружились по-настоящему уже в Израиле. Обе наши семьи укатили в 1988 году. С того времени и сдружились…

Он любил мои рассказы. Я любил его за любовь к моим рассказам.

Работал он в небольшой фирме по продаже и починке домашних компьютеров.

Однажды он спросил: «Тяжело писать рассказы?» Я ответил, что пальцы болят от клавиш старого, капризного ундервуда, под названием «Москва. «Ты пользуешься пишущей машинкой?» — спросил он, выпучив глаза.

«Да — отвечаю. — А что?»

И через неделю, тяжело пыхтя, он приволок мне компьютер.

«Я его починил — сказал он. Он стал лучше нового».

И даже сейчас, когда я вспоминаю его напряжённое от тяжести ноши лицо, у меня на глаза наворачиваются слёзы.

А потом несколько часов учил меня работать на нём. И честное слово, мои рассказы стали лучше. Свободнее. С них не свисала тяжесть печатания на старом, капризном ундервуде под гордым названием «Москва».

Летом 2003 года вместе с жёнами отправились на несколько дней в Германию. И сразу выяснилось, как тяготила Аарона эта поездка. На все красоты Берлина и Мюнхена он взирал с полным равнодушием и, кажется, считал дни до возвращения домой. Я не могу вспомнить, ездил ли он ещё куда-нибудь заграницу. Он очень любил свой дом, свою страну. С каким огромным удовольствием он лазил со мной по Голанским высотам в сопровождении местного жителя! Он светился. Особенный восторг вызвал у него изуродованный сирийский танк. С блаженным от удовольствия лицом пил парное, только что выдоенное молоко. После обеда в кибуце заявил, что никогда ещё не получал такого удовольствия от еды. И добавил, что если бы он жил на Голанах, в кибуце, все проблемы с его брюхом были бы решены.

Не помню, видел ли я его потом столь счастливым, каким он был в этом «домашнем» путешествии

— 2 —

Страстью Аарона на многие годы (до пандемии короновируса) были семинары,

организованные покойным профессором Карлом Штивельманом в культурном центре для «олим хадашим» в городе Кфар-Саба. Семинары были на любые темы — от воспитания детей ясельного возраста до квантовой механики. Проходили они строго по пятницам с 10 утра до потери сознания докладчика. Первым всегда приходил Аарон — расставлял стулья. Он же уходил последним — собирал стулья. Всех докладчиков слушал с восторгом. Его неустанно поражал интеллект евреев. От каждой удачной реплики докладчика или неожиданной для Аарона новости, открытия, поставленной проблемы, лицо его восторженно светилось и кулаки сжимались. Но сам он ни разу не выступил.

— Да я же не знаю ничего интересного!

— Расскажи, как ты пришёл к Богу…

— Ты с ума сошёл! Это же такое личное, непередаваемое! Да я ничего ещё и не знаю!

Мы обожали эти семинары. Познавали или нет — не знаю. Общались — да! На два-три часа для многих исчезало одиночество.

Надеясь не быть навязчивым, приведу свой краткий стишок, посвящённый нашим незабываемым семинарам:

Как рюмка водки пьянице в похмелье,
Как немощи лекарственное зелье,
Как тайный глас молящемуся в келье,
Как старцу девичье прикосновенье,
Как слово нежное лежащему на нарах,
Так нам, убогим, эти семинары…

— 3 —

— А знаешь, — сказал однажды Аарон, — я хотел с тобой поговорить о мудрости. Ты, конечно, помнишь, как двенадцатилетнему мальчику Соломону, ставшему царём Иудеи, приснился сон, где Господь вопрошал его, чего бы хотел новый царь — богатства, долголетия, процветания страны, неуязвимости её границ, «душ врагов своих» и так далее. И что ответил мальчик? «Даруй рабу Твоему сердце разумное, чтобы судить народ Твой и различать, что добро и что зло». Другими словами, мальчик просил у Господа одарить его мудростью. И обрадованный такой просьбой Господь сказал Соломону: «Я даю тебе сердце мудрое и разумное, так что подобного тебе не было прежде тебя, и после тебя не восстанет подобный тебе». И рассказывает устная Тора, что пробудившись, Соломон понял, о чём поют птицы, о чём говорят животные, понял, что таится в сердце каждого человека…

И однажды пришли к нему две женщины, две блудницы, жившие в одном доме…

— Аарон, я знаю эту историю…

— Знаешь, но вряд ли понимаешь её суть! Слушай и не перебивай! С разницей всего в три дня родили обе по сыну. И одна из этих блудниц ночью задавила новорождённого ребёнка, «заспала», как сказано в тексте, — гениально, а? — «заспала»… И увидев рядом с собой мёртвого ребёнка, она взяла его, перенесла в комнату другой, спящей, и забрав от той живого ребёнка, подложила ей мёртвого, а с живым вернулась к себе. Утром, увидев в своей постели мёртвое, чужое дитя, несчастная женщина бросилась в комнату другой и увидев у той своё живое дитя, потащила её на суд царя Соломона. И каждая изложила перед царём свою версию, и каждая утверждала, что живой ребёнок — это её ребёнок.

Выслушал их Соломон, и в страшной тишине произнёс: «Подайте мне меч!» И принесли царю меч. И приказал царь: «Рассеките живое дитя надвое и отдайте половину одной и половину другой».

И тогда мать ребёнка, настоящая мать, возопила: «О, господин мой! Отдай ей этого ребёнка живого! Не умерщвляй его!» А другая вопила: «Рубите! Пусть будет ни мне, ни тебе!» И тотчас всем стало ясно, кто мать ребёнка…

А как ты думаешь, о чём думали министры царя и гости, присутствовавшие на этом суде, в тот страшный миг, когда царь повелел рассечь ребёнка? Ну, о чём могли думать нормальные люди, не одарённые Господом мудростью? Только об одном — какой же безумец их царь!

И шептались меж собой: «А если бы обе женщины промолчали? Что, царь разрезал бы ребёнка?! А если бы виновная в краже ребёнка, поняв, что зашла слишком далеко, первой воспротивилась рассечению его? Что же тогда? Ей, воровке, отдать ребёнка? Или, всё-таки, резать ребёнка?! Ну и царь у нас!..»

И тогда возникает вопрос — о чём думал, глядя на двух женщин, царь Соломон? Слушай, сейчас — главное. Женщина задавила во сне ребёнка. Ужас. Трагедия. Но она молода. Разве не дано ей родить вновь? При её-то специальности — любого самца выбирай. Но нет, она крадёт чужого ребёнка. Чужого! И этого чужого надо растить, без конца таскаться с ним в «купат холим» (поликлиника) и «типат халав» (детская консультация), воспитывать, спасать от болезней; ребёнок требует колоссальных материальных затрат, времени, условий проживания. Надо всю жизнь притворяться любящей и всю жизнь бояться разоблачения, бояться, наконец, Божьего наказания. Зачем ей это? Что ею руководило? Что?

— Кажется, я догадываюсь — зависть…

— О, ты растёшь! Зависть! Чувство, которого нет страшнее. Как это — у неё есть ребёнок, а у меня — нет?! Она, счастливая, поднимает его на руки, целует его тёплое, нежное тельце, крутится с ним по комнате, смеётся… А я?! Почему ей всё, а мне ничего?! И её истребила зависть. Ей ни на хрен не нужен чужой ребёнок, ей надо насытить свою зависть, ей надо отомстить судьбе, ей надо видеть слёзы ни в чём не повинной женщины. Ты знаешь, что по еврейской традиции нельзя подходить к забору соседского огорода? А вдруг там трава зеленее, кусты помидоров выше, клубника ярче? Не подходи, не надо давать повод зависти — это может плохо кончится, ибо нет ничего истребительнее этого страшного чувства. И царь Соломон понял, что только зависть могла заставить женщину украсть живое дитя. Зависть! И если ею двигала зависть, какое решение должен был принять великий царь? Одно единственное: удовлетворить зависть воровки. Но как это сделать?

Разрезать дитя пополам! И тогда: разве сердце матери выдержит такое? И разве сердце завистливой воровки не выпрыгнет из груди от счастья? И разве поняли осуждавшие царя обыватели, что прокричала воровка на приказ Соломона рубить дитя? А ведь она прокричала: «Рубите! Пусть не будет ни мне, ни тебе!»

— Красиво…

— Друг мой, красота — это только одна из ипостасей мудрости…

— 4 —

Мы, поднявшись в Израиль из дикой страны, начитавшись всяких книг, получив высшие образования и видевшие воплощением Веры только сгорбленных, со слезящимися глазами, судорожно кланяющихся стариков в накинутых на плечи талитах, вызывавших не столько уважение, сколько жалость, коснувшись в Израиле моря Веры — на каждом шагу синагоги, разливающиеся из них молитвы и песнопения, великая тишина в Йом Кипур, без очереди маца на Пасху, в каждом дворе костры в Лаг-Ба-Омер, свободно, даже по-хозяйски разгуливающие во всём чёрном юноши и старики, женщины в длинных платьях с чуть опущенными от смущения глазами и так далее, и так далее — и, устыдившись непричастности своей к Вере, решили, что свой долг мы Богу отдали, совершив алию — восхождение в Израиль. И очень скоро поняли, что мы ни на йоту не приблизились к Богу. Более того, политизированность религиозных партий, захват ими ключевых позиций в стране — ими решалось, что можно есть, когда можно ездить, еврей ты или гой, можешь ли ты сочетаться браком в своей собственной стране или надо совершать дорогую и унизительную бракосочетательную поездку за границу и так далее, и так далее — вызывали великое раздражение, неприятие, отторжение. Мы свалили в одну кучу политику и Веру, политиков и раввинов. Так и жили. Так и живём.

Но не Аарон.

Он начал трудное восхождение к Богу.

На голове появилась кипа, сначала белая, лёгкая, потом вязанная — чёрная, глубокая, уже не снимаемая… Как-то естественно он стал бородатым, и его обильно седая, но не слишком длинная борода, казалось, была у него всегда. Вскоре получил должность габбая — должность, ведающая организационными и денежными делами местной Синагоги, в которой он молился. Глаза его искрились. И мало кому, кроме меня, он открывал свою душу, оттого беседы по телефону, вернее, его монологи, становились всё длиннее, всё ярче. И не от старческой любви поболтать, а от переполнявших его чувств.

Он делился со мной почти каждым своим на этом пути открытием. Он оттаивал в тихом гуле молитв в своей маленькой синагоги. Его захватывал экстаз молящихся. Семьи верующих поражали его единством, послушанием, добротой, открытостью. Он без конца, не скрывая слёз, рассказывал об одной такой семье, в которой дети, по его словам, были сплошь ангелы. Однажды, будучи в этой семье, подарил детям плитку шоколада. Они подошли к папе и спросили, можно ли им съесть её. Папа проверил шоколад на кошерность и разрешил. Дети не набросились с дикими криками на сладость, как наши, взращенные свободными от всего чада, а тихо, аккуратно и поровну поделили гостинец — детей в той семье было, кажется, столько, сколько квадратиков в плитке шоколада.

Ходил в Синагогу всё чаще. Не пропускал ни утренней, ни вечерней молитвы, и иврит веером раскрывался перед ним. Начал слушать лекции раввинов по интернету. Особенно восхищал его некий молодой раввин, блистательный, остроумный, открывавший ему всё новые глубины Торы. Каждая его лекция становилась счастливым для Аарона событием, откровением. Заново читались страницы Библии. Заново открывался иврит, поражая своей красивой логикой, взаимосвязью слов, богатым внутренним смыслом. С восторгом рассказывал, какими смешными стали для него русские переводы Танаха, Молитвенника, Псалмов Давида, Песни Песней Соломона, Притчей, Екклесиаста…

Однажды, договорившись заранее, мы приехали в наш лес за час до установленного времени. В разгар праздника Ханука. Стоял дивный осенний день. Разговорились.

— Ароша, — гнул я своё, — но как ты представляешь себе всееврейский переход от безверия, сомнения к Вере? Это может затянуться на столетия. Ведь до сих пор нет даже точного определения, кого считать евреем! И представь себе, что кто-то останется неверующим, думая, что он не еврей. А он — еврей! И снова задержка чуда?

— Не превращай всё в анекдот. Не так это будет. А будет сигнал. Страшный. Но совершенно ясный. И исчезнет неверие, потому что оно окажется бессмысленным перед лицом факта.

— А до этого нас не уничтожат?

— Как можно уничтожить то, чему Господь определил вечность?

— Значит, такие, как ты, опередили события?

— Если хочешь, меня коснулся своим крылом Божий Ангел, и я откликнулся… А ты гонишь от себя то, что тебе не очевидно. Тебе нужны доказательства только с точки зрения физики. И полёт бабочки для тебя — аэродинамика и в лучшем случае повод для стиха, а для меня — чудо Божьего творения. Для тебя малые жертвы от обстрела Израиля палестинцами есть везение и неумелость исламских вояк, а для меня — охранная грамота, выданная нам Господом. Ты, якобы, умный и ироничный, а я — глуповатый верующий. Для тебя всё непонятное — это всего лишь недостаток знаний… Для меня — таинство Торы.

Потом заговорили о всяких разностях. Аарон занялся выгрузкой из машины стендов с фотографиями наших прошлых праздников, я помогал ему и вдруг вспомнил, как в недавно прошедший Йом Кипур пошёл в синагогу. Впервые за двадцать лет проживания в Израиле. Было три часа дня. Я тихо вошёл. Молящихся было много, но одна скамья на два места около огромного, красиво разрисованного окна была свободна. Я присел. На меня, казалось, никто не обратил внимания. Удивительно много было молодых и детей. Все были в белых рубашках с длинными рукавами. Поверх рубашек — талит. Я — в цветной тенниске и, конечно, без талита, но в летней шапчонке с козырьком. Все истово, но тихо молились. Неожиданно к моей скамье подошёл пожилой человек, накинул мне на плечи крепко пахнущий мужским одеколоном талит, дал молитвенник, сел со мной рядом, открыл на моём молитвеннике нужную страницу, и я, решивший только зайти в синагогу, остался в ней до конца Йом Кипур. И вдруг почувствовал, что наслаждаюсь обстановкой. Молитва то затихала, превращаясь в неясное бормотание, то вспыхивала, и все шумно вставали со своих мест и удивительно дружно пели или громко произносили слова. Молитвой, как опытный дирижёр, руководил молодой, темнобородый, с головой накрытый талитом человек. Голос его был пронзительный, сильный, поднимался порой до невообразимых высот, ни разу не сорвавшись. Как ни пытался, я не мог разглядеть его лица — без конца оглядываться назад было неловко, кроме того, его частично загораживала колонна. Я только ощущал его молодость, видел бороду да непрерывно, истово кланяющееся тело.

Скорость молитвы превосходила все мои познания в иврите. Я беспомощно не успевал. Мой сосед-наставник всё прекрасно видел и каждый раз переворачивал на моём молитвеннике страницу, тыкая пальцем в нужную строку. В какой-то момент двое стариков понесли обёрнутый в золотое покрывало свиток Торы в направлении Арон Кодеш (Ковчег Торы). Открыли его резные дверцы — я увидел несколько свитков Торы, сверкающих серебром и золотом — и аккуратно водрузили принесённый свиток на положенное ему место. Потом в молитве наступил перерыв, и «дирижёр» вдруг заговорил — истерично, быстро, будто продолжая молитву:

— Я скажу два слова. Сейчас это можно. Спрашивают, почему у евреев только раз в году Йом Кипур? Почему не два раза? Не три?

Он секунду молчал и вдруг вспыхнул.

— Два раза? Три раза? — его голос зазвенел. — Каждый день, когда погибает наш солдат, — это Йом Кипур! Каждый раз, когда погибает еврей, взорванный нашими врагами, — это Йом Кипур! Каждая смерть цадика (святого) — это Йом Кипур! И значит, что один Йом Кипур — это надежда Благословившего нас, что когда-нибудь у нас действительно будет только один Йом Кипур!

И тотчас перешёл к продолжению молитвы. Мы вновь то вставали, то садились.

Вдруг мой сосед наклонился ко мне и прошептал:

— Только не сердись на меня, ладно? Нехорошо сидеть в синагоге, положив ногу на ногу. Надо иметь уважение к такому месту. Только не сердись на меня. Ладно?

Я покраснел. То есть я не видел, конечно, своих щёк, но точно знал, что покраснел.

И вдруг как будто ниоткуда, звучно, красиво, призывно, проникая в сердце, запел шофар.

Снова молились. И вновь запел шофар. На этот раз быстро, отрывисто и очень недолго.

Что более всего меня поразило — быстро пролетевшие три часа. Дома в Йом Кипур время всегда тянулось мучительно медленно, дразня едой, издеваясь над бездельем, царапая воспалённые от чтения глаза.

Я был доволен собой и втайне надеялся, что Всевышний зачтёт мне эти три часа, проведённые в синагоге в Йом Кипур.

А ещё, мало понимая, о чём молятся евреи — стыд, какой стыд: двадцать лет в стране и не понимать столь многих слов иврита! — я отдался неожиданно посетившему меня доказательству существования Всевышнего. Оно было ясно, коротко и совершенно не мешало перелистыванию страниц молитвенника. Вот оно.

Природа по Ньютону оперировала зримыми предметами. Рычаг — пожалуйста, два соударяющихся шара — пожалуйста, человек произошёл от обезьяны — чего проще? И так далее. Потом докопались до молекул. Некоторые из них позволяли даже рассмотреть себя. С атомами было сложнее, но опосредственное узнавание их в различных умных приборах не оставляло сомнений в их строении и свойствах. То же и с составляющими атома — электронами, ядрами и населяющими их протонами и нейтронами. Чего больше — настолько изучили свойства атомов, что атомную бомбу сотворили! А вот дальше дело пошло сложнее. Уже электрон оказался и волной, и частицей. Местоположение его условно. Затем оказалось, что столь привычные, такие якобы устойчивые частицы, как протоны и нейтроны, состоят из кварков. Далее. В настоящее время атомной физике известны более трёхсот пятидесяти субъядерных частиц — специфических форм существования материи, не ассоциированной в ядра и атомы. Их уже не видят даже самыми умными приборами. О них уже только говорят. Они вроде бы детерминированы, но, тем не менее, вполне случайны. Наличие их только предполагают, ибо без навязанных им свойств, вогнанных в математические формулы, невозможно понять суть внутриядерных связей. Мало того, каждая школа физиков мыслит их по-разному.

А кварки и эти триста пятьдесят субъядерных частиц сами-то из чего построены?

Этих, якобы материальных частиц, «кирпичиков» (и «материальных» частиц, из которых эти кирпичики в свою очередь состоят, и так далее, и так далее, ибо материя неисчерпаема) мы уже никогда не увидим! Никогда! Так что же остаётся?! Остаётся теоретическое описание кирпичиков. То есть только слова, описывающие их. Слова, заменяющие их. Другими словами — в основе строения материи остаются только слова и понятия.

Но ведь и в начале было Слово. И кто, кроме Создателя, мог первым произнести Слово?

И, значит, мир создан по Слову Божьему.

Мне стало так легко от сознания того, что я сам пришёл к такому простому и исчерпывающему доказательству, что захотелось петь. И как раз в это время раздалось звучное, многоголосое «Шма, Исраэль…» И я вполне поучаствовал в этом гимне Создателю.

…Да что там кварки и прочие? А возникновение жизни? И неужели когда-нибудь кто-нибудь в физических терминах опишет любовь? Или причину, по которой дарована именно мне жизнь? Или почему перехватывает дыхание при чтении стихов Пастернака? Или почему при виде боттичеллиевской «Венеры» мне хочется плакать? И если на извечные вопросы нет ответов и не предвидится, то существует, значит, нечто, неподвластное нашему пониманию, нечто, обозначенное таинственным словом душа. Дух человеческий, дух нематериальный, а, значит, внесённый в нас извне… И кем же тогда, как не Всевышним?

Собственно, мы все верующие. В общем и в целом. На всякий случай. Из страха перед смертью. Перед бездной. Никто из нас по-настоящему не является атеистом. Ибо атеизм так же беспомощен, а порой просто карикатурен, как и вульгарный материализм. Как заметил поэт и эссеист, покойный Илья Рубин: «Атеизм начисто лишён какого бы то ни было позитивного содержания, он лишь возражение без позиции… Всё содержание атеизма укладывается в тезис Остапа Бендера — Бога нет. Остальные аргументы атеизма есть чаще всего критика религии с религиозных же позиций».

Так всё в порядке? Мы верующие? Да, но… в христианском понимании: Бог есть, будь милостив и правдив, «несть ни эллина, ни иудея», твори добро, и тебе зачтётся…

Сложности начинаются тогда, когда ты осознаёшь себя евреем. Иудаизм так же далёк от христианства, как творец от созерцателя. Вся трудность в том, что еврею ничего не обещано в «той» жизни. Служение Богу и есть единственная, истинная награда ему. Мой любимый Рав Илияху Эссас говорит — передаю своими словами, — что ад для еврея есть тот момент его появления перед Всевышним, когда ему показывают, каким бы он мог быть, служа Всевышнему, и каким он был на самом деле. И ужас, охватывающий еврея при этом видении, и есть ад, истинный ад души, а не сковородки и жаровни с чертями…

Значит, «иди и учись». Выполняй заповеди. А их 613! И исполнять надо все, ибо никому не известно, как Всевышний относится к невыполнению той или иной заповеди. Их поэтому нельзя делить на важные и менее важные. И то, что ты перестал есть свинину и мешать мясное с молочным, вовсе не позволяет тебе ездить по субботам в лес и не носить кипу. И, паче того, не молиться каждодневно…

И странная печаль охватывает тебя. Жалость к себе, жалость к стране. Тихое отчаяние от непомерности Божьих требований к одному из самых несчастных народов. И сколько там осталось до шеститысячного года?.. Аарон утверждает, что именно в этот год Машиах сойдёт на землю…

Господи, да я верую! Но нельзя ли отменить лично для меня исполнение многих заповедей? Знаешь, Господи, во всём есть граница. Я не так давно был в Иерусалиме и случайно стал свидетелем похорон девяностолетнего ашкеназийского раввина. Толпа была огромна. Все, как один, одеты в чёрные лапсердаки, чёрные шляпы — я представляю, что с высоты птичьего полёта они выглядели бы огромным чёрным озером в берегах светлой, ярко освещённой солнцем облицовки иерусалимских домов. Я вгляделся в белые, совершенно лишённые загара лица шествующих в траурной процессии. Прости меня, Господи, но это были лица без мысли, без живинки в глазах, и не печаль, как мне кажется, способствовала тому, а очевидное отсутствие того, что вообще присуще молодости — радости жизни, любопытства, непоседливости, жажды потрепаться, посплетничать, обсудить, осудить… даже на похоронах. Ибо смерть старика, да ещё в таком достойном возрасте, — пусть учителя, наставника, даже отца родного, — для молодой жизни есть печаль преодолимая, печаль ясная, чистая, не омрачённая той истинной трагедией, когда уходит человек в расцвете сил, как, например, наши солдаты или дети, взорванные террористами…

Коллективный аутизм.

Отсутствующие лица с полуоткрытыми ртами. Лица, обречённые на выучивание наизусть. Их глаза видели вокруг себя не солнечный день, а чёрные одежды, навеки чёрные одежды. Единицы из них станут раввинами. Единицы из них смогут спорить, доказывать, блистать цитатами из Рамбама, Эйнштейна… Единицы из них вселят в сердца сомневающихся надежду. А остальные? Такие нужны Тебе, Господи? Такие смогут защитить страну?

Взгляни, Господи, на их руки — как белы, как пухлы и нежны они. Ангела с отбойным молотком легче представить себе, чем такого юношу с дрелью. У большинства из них животы, двойные подбородки — это в их-то возрасте!

Разве не работягой, не воином был Авраам? Разве не рыл колодцы Ицхак? А послушай, Господи, что пишет об Иакове Жаботинский: «Был это удалой человек, на все руки мастер, и купец, и боец, и судья, хищный и благородный, осторожный и отважный, расчётливый и сердечный — настоящий человек, широкий, с великими доблестями и недостатками, с душой, как семицветная радуга или как арфа, на которой все струны…» И разве дети Иакова были белоручками? Даже изнеженный Иосиф творил чудеса, трудясь в доме египтянина Патифара. Разве не был пастухом Моисей? И не он ли, аки лев, дрался с насильниками, спасая дочерей Рэгуэйла? Это мои предки. И к Тебе, Всевышний, они были куда ближе, чем нынешние ортодоксы. И силы в них было поболе. И надёжности. И интеллекта.

…Меня не надо убеждать в наличии Тебя, Господи. Загадок Вселенной, загадок души человеческой такое множество, и они с такой быстротой множатся, что я легко вижу Твой довольный лик, правда, насильно навязанный мне Микеланджело. И доказывать упрямым и неразумным уже давно ничего не надо: Америка молится, Россия истово молится, об индусах, арабах, персах и говорить нечего. А те, кто и сейчас верит в непогрешимость науки и её возможность выяснить всё, те, и сами не замечая того, ОБОЖЕСТВЛЯЮТ науку, творят из неё бога. Но как высказался Эйнштейн: «Не стоит обожествлять интеллект. У него есть могучие мускулы, но нет лица».

Что же касается атеистов, то чем страшнее становится наш мир, тем меньше слышны они. Кто-то сказал: «В окопах нет атеистов». Атеисты с удовольствием обвинили бы в надвигающимся безумстве человечества Бога, но ведь они — атеисты.

И я думаю, что одно из главных составляющих нашей Веры, еврейской Веры, помимо мицвот — вера в свою землю. В землю, принадлежащую моему народу. В землю, отдавать даже мелкие части которой равносильно отсечению членов у живого тела. И для меня, и для миллионов других, не исполняющих многих мицвот, она — родная.

Но мы знакомы уже с этим термином — «родная». Многие годы под множество разнообразных мотивов до боли в скулах мы разевали рот этим словом. Но за какие бы ниточки не дёргала нас советская власть, святой ту землю мы не называли никогда. Однако, в отличие от той, земля Израиля для нас не только родная, но и святая, для нас святая. Даже для тех, кто не молится…

Что касается меня, то моя вера носила характер рациональный. Глубоко убеждённый, что никакими естественными процессами нельзя было сотворить жизнь, да ещё в таком невероятном разнообразии, — это ж надо придумать, что из растворённых в воде кислорода, углекислого газа, окисей азота и фосфора, даже при случайном наличии каких-то фантастических катализаторов, может произойти жизнь! — я решил, что источником Творения был некий Великий Разум, названный Богом, решивший по неясным для меня причинам покинуть своё творение, ибо трудно было понять, как, присутствуя, Он мог допустить тот братоубийственный кошмар, который сопровождал всё развитие человечества, не говоря уж о шести миллионах евреях, уничтоженных при полном Его попустительстве… Вера же, думалось мне, это мечты и плач о Его возвращении, да попытка некоторых истинно верующих вести себя так, чтобы Бог узрел, что не все Его труды были напрасны. Но сколько таких истинно верующих? Мне очень нравилось вычитанное у Вольтера (не то, что б я изучал Вольтера, просто однажды вычитал): «Я — деист. Бога как творца природы, её законов и движения я принимаю. Но отвергаю его дальнейшее вмешательство в жизнь природы и общества. Поэтому все религии являются не данными свыше, а человеческими и, следовательно, могут содержать сколь угодно много ошибок, заблуждений и суеверий… Я не верю в чудеса и не допускаю иных путей к познанию бога-создателя, кроме разума…»

И парадоксальная вольтеровская концовка: «Верить в Бога невозможно, не верить в Него — абсурдно».

(продолжение)